Качественное медицинское образование в Казахстане: миф или реальность

ЛИТЕР-Неделя: Какова на сегодняшний день ситуация в сфере медицинского образования? Какие есть проблемы?

А. А.: Систему медицинского образования надо рассматривать в контексте высшего образования вообще. Потому что модель эта общая. В мире существуют две большие модели образования, которые сложились еще в Средние века. Континентальная, или германская модель. Это то, что более знакомо нам: абитуриент, студент, аспирант, докторант, потом профессор. И вторая – британская модель. Ее еще называют англо-саксонской моделью. Она предполагает более гибкую систему обучения: бакалавриат – вы отучились какую-то ступень, а дальше решаете сами, учиться или нет. Потом можете поступить на вторую ступень.

Та же германская модель предполагает, что если вы зашли в эту систему, то не менее 6–8 лет должны учиться и закончить ее. И она не предполагает, что, закончив первый этап, можно вступить в рынок труда. Германская модель была заимствована еще Петром I в 1701 году. Затем эта модель, став уже российской, перешла в советскую. Советский Союз и коммунисты наложили на нее четкую идеологическую канву. Затем, когда Советский Союз рухнул, мы оказались перед дилеммой: куда нам двигаться?

В это время, это конец XX века, в мире стала доминировать рыночная модель экономики, которая предполагает, что люди должны очень быстро реагировать на перемены, предполагает жесточайшую конкуренцию, постоянные инновации. И в этих условиях англо-саксонская модель оказалась более гибкой и удобной. Она сегодня побеждает во всем мире. Ее сильная сторона в том, что можно закончить блок и сразу выйти на рынок труда. Казахстан сейчас тоже взял курс в эту сторону. Классическим примером является Назарбаев Университет. Сейчас вся страна тоже двигается в этом направлении.

Первые шаги уже налицо. Мы отошли от советской модели подготовки кандидатов и докторов наук. У нас стали готовить докторов философии PHD. У нас уже появились первые бакалавры. В этом году только наш университет выпустил 1400 бакалавров медицины. Теперь мы, так же как и вся страна, готовим второй уровень: магистратура, резедентура. И третий уровень – PHD. Вот что происходит в системе высшего образования в целом в стране, и то же самое сейчас идет в системе медицинского образования.

ЛИТЕР-Неделя: Эффективна ли эта система именно для медицинского образования?

А.А.: Американская система оказания медицинской помощи сегодня самая лучшая в мире. Они задают в мире тон, дают стандарты. И мы стараемся к ним подтянуться. А вопрос на самом деле в том, как мы двигаемся. Мы сейчас переживаем в стране некий переходный этап. И в зависимости от того, как мы быстро перейдем, будет соответствие изменяемого медицинского образования рынку медицинского труда. А на рынке медицинского труда нет таких серьезных перемен, которые бы сопровождали меняющуюся систему медобразования. К примеру, бакалавры выпускаются. Они, по идее, должны найти себе место. Они еще не врачи. Но они могут работать серьезными помощниками врачей, менеджерами, руководить структурными подразделениями. Но этого не происходит. У нас на рынке труда всего лишь две фигуры – врач и медсестра. И переходных фигур, которые бы взяли на себя дополнительные функции, нет. Ведь врач, к примеру, у нас перегружен писаниной. И мы полностью врача сегодня не используем. Он не работает так, как западный врач. И примерно процентов на 70 он загружен несвойственными ему функциями. Вот эти все вещи должны взять на себя люди, которые знают медицину, но еще не имеют доступа к больным.

Вторая проблема на рынке труда – это медицинские сестры. У нас традиционно медсестра считается помощником врача. Это неправильно. На самом деле если вы, к примеру, возьмете дверной косяк, одна его планка будет врачебным делом, вторая – сестринским делом. А вот перекладины между ними – это медицинские технологии. А вместе они образуют законченную фигуру.

В США существует медсестра с двухлетним образованием. Это наша, в классическом понимании, сегодняшняя медсестра. Есть у них медсестра с четырехлетним образованием, бакалавр сестринского дела. Они уже могут руководить маленькими поликлиниками, могут быть менеджерами, могут организовать общий уход и реабилитацию. Дальше существуют медсестры с шестилетним образованием. Они уже могут взять на себя функции врача, сделать первый осмотр. Они мыслят по-медицински правильно и могут ставить легкие диагнозы, не нагружая врача рутинными делами. И есть в США медсестра – доктор наук. То есть сестринское дело – это целая наука, как и врачебное дело.

Вот поэтому представьте себе наш примитивный рынок труда, где есть только врач и медсестра, его помощница. И, я думаю, хотим мы этого или нет, но в ближайшие 5–7 лет нам придется очень серьезно реформировать рынок труда. И Минздрав Казахстана уже прорабатывает этот вопрос. Он у них называется «Концепция медицинского образования». И там эти вещи в целом прописаны.

Теперь поговорим о качестве врачей, которых мы выпускаем. Меня часто спрашивают: «Люди, которых вы выпускаете, насколько они эффективны как врачи?» Я вам скажу тоже примерами. Вот вы закончили летное училище. Вы – пилот. Вы пришли в авиакомпанию работать. Никто вас не поставит сразу капитаном или первым пилотом. Должно пройти время, вы должны налетать определенное количество часов. И только пройдя соответствующие проверки, показав свой профессионализм, вы становитесь сначала вторым пилотом, а потом первым. Точно такая же ситуация с нашими выпускниками. В рамках тех государственных стандартов, которые существуют, эти выпускники удовлетворяют нас. Затем у них начинается самостоятельная жизнь. И тут будет многое зависеть от того, в какой коллектив этот молодой человек попадет, в какие руки. И если он, условно, попадет в хорошую областную больницу, где есть сформировавшиеся коллективы хирургов, акушеров-гинекологов, терапевтов, он очень быстро спрогрессирует. И за 2–3 года он станет вторым пилотом точно. Если он уйдет в коммерческую структуру, например в фармкомпанию, считайте, что он только сохранит ту базу, которую получил, и будет развиваться в сторону менеджера, бизнесмена.

Другой вопрос, удовлетворяют ли сегодняшним потребностям эти государственные стандарты для выпускников. Меня лично они не удовлетворяют. Я считаю, что они должны быть расширены. И у нас в Национальном медицинском университете есть собственная модель медицинского образования. Мы берем за основу эти госстандарты, выполняем их, естественно, но мы их еще и дополняем и усиливаем. Потому что мы видим, что в целом эти стандарты хорошие, но сегодня от врача требуются другие дополнительные качества. И мы разработали свою модель, которая держится на пяти компетенциях. То есть то, что он должен уметь, чем владеть, чтобы быть профессионалом.

Первое – это, конечно, знания. Наши общие госстандарты в основном направлены на то, чтобы дать определенные знания. Мы эти стандарты принимаем и дополняем их процентов на 30 теми новыми знаниями, которые, мы считаем, врачу нужны в виде элективных, или добровольных, курсов.

Вторая компетенция – это практические навыки. Мы считаем, что наш врач должен уметь руками делать много вещей, которые делает западный врач. Например, мы считаем, что наш врач-терапевт или акушер-гинеколог должен уметь снимать УЗИ. То есть читать и понимать его. Не только как ему специалист скажет. А он должен понимать сам глубинные процессы и то, что он видит на УЗИ. Он должен сам читать рентгеновские пленки. Электрокардиографию должен каждый врач читать. И так далее. У нас есть перечень таких навыков, которые мы даем в довесок к госстандартам. И чтобы реализовать эту компетенцию, мы создали Центр практических навыков. И подобных ему в нашей стране еще нет. Поэтому помимо обязательных они еще сдают экзамены в этом центре.

Третья компетенция, которую, мы считаем, наш врач должен знать, – это коммуникативные навыки. То есть это умение разговаривать с больным. Потому что это сегодня становится главным. Умение находить язык с больным, стать сторонником этого больного, умение сообщать трудный диагноз, например рак, умение сообщать родственникам, к сожалению, такое бывает, о смерти близкого, избегать конфликтов с больными и коллегами. Это целое искусство. И у нас есть Центр коммуникативных навыков. Мы учим с 1-го курса, как нужно общаться.

Четвертая компетенция, над которой мы тоже серьезно работаем, – это правовые компетенции. Сегодня ни врач толком своих прав не знает, ни пациент. Мы с сентября этого года создаем кафедру медицинского права, через которую будем пропускать всех наших студентов. И будем заниматься ликвидацией безграмотности.

Пятая компетенция, которая в наших условиях является жизненно важной, – это постоянное самосовершенствование. Это умение работать над уровнем своих знаний. Ежегодно в медицине обновляется 20 процентов информации. То есть появляются новые методы диагнозов и лечения, новые понимания процессов. Соответственно, в течение 4–5 лет полностью меняется представление о той или иной болезни и о том, как ее лучше лечить. И вот здесь, к сожалению, 95 процентов всей мировой информации идет на английском языке. И это большая проблема.

ЛИТЕР-Неделя: А готовы ли наши врачи воспринимать эту новую информацию на каком бы то ни было языке?

А.А.: Настолько сейчас поменялось время, мир стал открытым. Но наши врачи остались где-то вне этих процессов, я имею в виду тех, кто не хочет меняться. Существует так называемая доказательная медицина. Если вы владеете английским языком, то существует огромное количество электронных библиотек, в которые вы можете по любому поводу зайти и посмотреть, насколько правильно вы назначаете лечение. Сейчас в мире все врачи со всего света общаются через форумы. Ведь Интернет и медицинский мир живут так же, как и остальная часть человечества. Проблема в том, что существуют сложившиеся стереотипы у врачей старшего поколения, которые учились по германской модели образования. А она предполагает образование на всю жизнь. Знания навсегда. Капитальные, серьезные. А англо-саксонская модель говорит: образование всю жизнь. Разницу улавливаете? И вот этого ментального перехода мы никак не можем сделать. Но будущее за теми, кто хочет меняться и узнавать что-то новое.

ЛИТЕР-Неделя: А педагоги, которые учат наших современных врачей, готовы к таким быстрым изменениям и переменам?

А.А.: Вот этим я и занимаюсь! Это моя головная боль. И сегодня могу сказать, что примерно 30 процентов наших преподавателей – это те, кто говорит, что нужно меняться и учиться всю жизнь. И они учатся сами. На втором полюсе, наверное, процентов 20 преподавателей. Остальные где-то между ними. И моя задача, чтобы преподавателей, готовых учиться и меняться, стало больше, чем тех, кто не готов к переменам. И мы сейчас обучаем их. Потому что образовательные технологии меняются. И прогрессивные люди их принимают легко. Полярные к ним преподаватели их вообще не принимают. А тех, кто посередине, надо учить. И тут есть много приемов и методов, как это делать. У нас есть школа повышения педагогического мастерства внутри университета. У нас же только 1,5 тысячи педагогов. И в год около 800 преподавателей проходят обучение.

Я здесь ректором всего пятый год. И в первый год я провел небольшое исследование. Я был потрясен состоянием дел с профессорско-преподавательским составом. Идет старение, средний возраст профессора – 62 года. А заведующих кафедрами – 67–68 лет. Менять их сразу я не могу, потому что в 90-х годах случился провал. Умные, толковые, думающие ребята разбежались. И на людях, которым от 62 до 75 лет, все и держится. И мы сейчас интенсивно готовим из молодых людей резерв.

Первые три года, когда я пришел, у меня ушли, во-первых, на ликвидацию компьютерной безграмотности. 5 лет назад тут только 20 процентов преподавателей могли работать на компьютерах. Сегодня мы их всех обучили этому, и теперь 96–98 процентов людей у нас владеют этими навыками.

Вторая проблема – педагогика и коммуникативные навыки. Все преподаватели прошли курсы по этим предметам.

Третья тема, которая меня очень сильно беспокоила, – это тема государственного языка. Сегодня примерно 60 процентов наших преподавателей могут, если надо, учить на казахском языке. И остроту этого вопроса мы сняли.

Четвертая проблема – это была проблема английского языка. Им тогда владело только 2–3 процента преподавателей. Сегодня мы уже дошли до 12–14 процентов. Но это остается проблемой.

И сегодня, только спустя 4–5 лет, пошли какие-то подвижки, и мы разговариваем с преподавателями на одном языке. Хотя примерно 5–7 процентов ретроградов у нас еще есть.

ЛИТЕР-Неделя: В каких кардинальных реформах сейчас нуждается медицинское образование?

А.А.: Вопрос кажется простым, но на самом деле он очень сложный. Я, как руководитель этого вуза, сделал несколько шагов помимо этих компетенций, которые позволяют мне смотреть с надеждой в будущее. У нас очень хорошие связи с 58 медицинскими университетами во всем мире. Пошел наконец-то обмен студентами. К нам в течение прошлого учебного года приезжали на две недели и больше читать лекции, проводить занятия 158 профессоров из 40 стран мира. И они очень высоко подняли планку. И студенты, которые их видят и слышат, уже не хотят ничего ниже этой планки.

Пошли первые интересные подвижки. Сегодня, например, в Барселоне в школе общественного здравоохранения обучаются наши 8 магистрантов. У нас контракт: они учатся полсрока у нас и полсрока у них. Они получают 2 диплома. То есть мы наконец-то приблизились к мировому образовательному процессу. И мне кажется, что в ближайшие несколько лет мы прорвемся на международное пространство.

Еще одна проблема, которая существует, – это развитие университетской науки. Наука в 90-х годах просто умерла. Сейчас стоит вопрос о ее поднятии. Почему? Опять же получается, что западный студент обязательно участвует в медицинских исследованиях. У них даже термин есть такой. Называется обучение через исследование. Вот они как раз и формируются в этой группе, сразу становятся критиками. Они не верят в сегодняшнюю ситуацию. И многие вещи они пытаются через науку обновлять. Это и есть прогресс.

Мне удалось за эти 4–5 лет поднять финансирование на науку в 40 раз. И на сегодня мы имеем примерно 2 млн долларов на развитие университетской науки. И здесь проблема такая: нам вокруг себя надо собрать вообще существующие в городе институты. Потому что они тоже находятся в сложном положении. И мы сейчас вместе с Минздравом создаем лабораторию коллективного пользования по генетическим исследованиям.

Если же отвечать на вопрос, что делать с медицинским образованием, то мне кажется, что надо прежде всего работать на международных стандартах. Это архисложная задача.

И наряду с теми направлениями, о которых я говорил, можно увеличить конкуренцию внутри нашей страны. Я готов к такому повороту событий. Дипломы установленного государственного стандарта сейчас выдаем и мы, и другие вузы. А я готов в качестве эксперимента выдавать дипломы своего института. Чтобы отвечать за свой диплом и за своего врача перед работодателем. И тогда будет видно, кто и чего стоит.

ЛИТЕР-Неделя: Кстати, за первые годы, как вы пришли в университет, вы провели большую чистку среди студентов.

А.А.: Я за первые три года около 1,5 тысячи студентов отчислил. Мало того, я и сейчас сторонник этой линии. Врач – это особая профессия. И люди, которые не хотят учиться, а хотят просто диплом, не имеют права тут находиться. Первый год я объявил борьбу двоечникам. Это было страшно. Я сейчас даже вспоминать не хочу, какие тут были у меня толпы, какие угрозы. И вот последние года полтора-два мы объявили войну троечникам. Мне тут помогает простая логика. Когда многие приходят ко мне и говорят: «Мы не успеваем. Таких требований нигде нет. Это вы эти драконовские методы установили», я говорю: «Вы бы сами хотели у троечника лечиться?». Не хотят. «Вы бы хотели попасть на стол к троечнику хирургу?» Не хотят. «Вы хотели бы, чтобы ваша дочь рожала у троечника акушера-гинеколога?» Нет. А что вы тогда от меня хотите?

Конечно, это может быть, по большому счету, в чем-то простые и даже примитивные меры чистки. Но я думаю, что со временем, если бы была такая возможность, университет сам бы отбирал тех, кто хочет учиться. Сегодня примерно 30 процентов поступающих еще не определились с профессией. Они поступают, потому что так сказали родители или друзья. И эти люди мучаются. Они мучаются сами, мучают своих родителей, преподавателей, меня, всех. И когда принимается это жесткое решение, они вздыхают с облегчением. И я знаю, что все, кого мы отчислили, устроились. Трагедии не случилось. Потому что они нашли себя, может быть, в другой сфере.

Еще одна тема, которая меня здорово зацепила в прошлом году, – это тема коррупции. Многие из отчисленных создавали подпитку для этой мощной коррумпированной атмосферы. Я об этих вещах стараюсь умалчивать. Это, может быть, неправильно. Мне же пришлось целыми кафедрами увольнять людей. Потому что те, кто плохо учится, покупают, развращают преподавателей. И эта история уходит в прошлое. Может быть, эту теневую экономику я и уменьшил до минимального, но она есть. И когда в прошлом году была эта кампания, я поставил в известность министра образования и пригласил Transparency International. Мы, наверное, первый вуз, где сказали: «Придите и проверьте на коррупцию наш университет». Мы где-то в июне это закончили. И я вам первым эти результаты говорю. Сегодня уровень коррупции у нас находится на уровне 0,7–0,8 процента. Я считаю, это очень большая цифра. Если взять 1 процент от 10 тысяч – это уже 100 человек. И эта работа у нас продолжается. Мы дошли до определенного уровня. Дальше это должно уже решаться на уровне всего общества.

ЛИТЕР-Неделя: Вы же понимаете, что с коррупцией одними увольнениями бороться невозможно. И здесь возникает вопрос об оплате труда преподавателей.

А.А.: Наши преподаватели очень хорошо получают. За пять лет бюджет университета удалось поднять с 3,2 млрд до почти 10,1 млрд тенге. Зарплата заведующего кафедрой только за один год выросла со 159 до 223 тысяч тенге. Профессор получал 187, а сейчас – 208 тысяч. И так далее. В Алматы, я считаю, это хорошие деньги. И для них открываются новые и новые возможности. Мы создали хорошую научную базу. Я говорю: «Ищите научные гранты. Зарабатывайте». Какие еще деньги нужны, какая еще коррупция?